Том 4. Рассказы для больших - Страница 13

В свободной, холодной воде забыли о телах, береговых тонкостях, волнениях и расчетах и купались, как добрые дельфины, прокачавшиеся всю жизнь на волнах.

Это было очень странно, так как в городе художник ходил в баню раз в два месяца; остальные — немного чаще, когда приходилось. Ванны ни у кого не было. Мылись под краном или в жалкой миске, наспех, без всякого удовольствия…

А здесь — каждый день, два раза в день; жалели, что не четыре. Отчего? Солнце и море. Море и солнце. И еще большой длинный день, делай, что хочешь, то есть ничего не делай. Тогда вспоминали о бедном, замученном теле…

Вышли из воды, опять разбились на мужчин и женщин и сели на простынях друг против друга греться на песке.

IlI ЗЕЛЕНАЯ ЛАМПА

По заведенному порядку, все пошли прощаться с солнцем; заходило оно в двух шагах от дачи, сейчас же за купальными будками.

Происходило это очень просто: декоративный круг цвета настурции, величиной с средний швейцарский сыр, садился на горизонт. Море становилось скучно-линюче-синего цвета. Облака, поближе к солнцу, добросовестно краснели, подальше — розовели. Затем солнце солидно опускалось в воду. Только и всего. Напоминало это, если повторялось изо дня в день (здесь оно так именно и было), не то посредственный любительский спектакль, не то картинку Клевера, но те, которые прибегали прощаться, не замечали этого.

Художник, как знаток и специалист, заведовавший восхищениями, сказал:

— Сегодня оно как кровоточащая рана! Посмотрите, как поет вон то облачко справа.

Учительница сказала:

— Прощай, милое солнце! Прощай, мое славное солнце! — И покосилась на лаборанта.

Курсистка сказала:

— Вы заметили, как побежали тени по воде? Заметили, какое оно сегодня абсолютно-чистое? Завтра будет хорошая погода.

Лаборант считал:

— Пол-окружности, четверть, осьмушка, одна шестнадцатая. Готово!

Представление окончилось. Как раз в этот момент кухонная девочка заставила всех радостно вздрогнуть:

— Ужинать! Скорей-и!

С самого рождения они привыкли по нескольку раз в день есть, нисколько не волнуясь по этому поводу. Здесь было иначе. Как голодные шакалы, ворвались в кухню, жадно потянули в себя блаженный аромат свиной грудинки с картофелем и чуть не опрокинули керосинку с макаронами. Лидочка стащила кусок ветчины, половину урвал художник, половину — курсистка. У бедной ничего не осталось, и ее же докторша, главнокомандующая по кухне, обругала свиньей.

Кто-то кричал о некультурности, кто-то — о голоде. Наконец ковшик с холодной водой выбросил всех за дверь.

* * *

Никому не нужные салфетки лежали в кольцах. Челюсти щелкали немножко громче, чем в городе, и пока не наелись, никто не заговорил.

Убрали посуду. Лампа с зеленым колпаком сразу выделилась. Когда перед ней поставили веселый пискливый самовар, — они, как два друга, переглянулись и наполнили всю комнату: одна — интимным уютом вечера, другой — теплом и тихой мелодией пара…

— Расскажите что-нибудь! — Так докторша, заваривая чай, обыкновенно начинала вечер.

Учительница, разрывавшая коробку с шелками, остановилась:

— Да, да! Давайте составим план завтрашнего дня.

Лаборант перестал ковырять в зубах.

— Где план, там скука… У нас есть сегодняшний вечер.

Художник решил, что пора поговорить о себе.

— Я вам рассказывал, как я в Париже забыл название своего отеля?

— Если вы расскажете, будет в четвертый раз.

Курсистка поправила:

— В третий.

— Ну, не надо… Я не люблю крепкого чая, Ольга Львовна.

— Я не вам наливаю, — докторша передала стакан лаборанту.

Луцкий насупился, достал с подоконника спрятанную среди груды неразвернутых газет книжку, отвернулся от докторши и решительно послюнил палец.

Докторша перетасовала набухшую, тридцатилетнюю колоду и разложила «Наполеонову могилу». Не вышло. В «Северном сиянии» последняя десятка попала под короля, и пасьянс опять лопнул. Только испытанный друг, старый «Гран-пасьянс» утешил (правда, не обошлось без маленького плутовства). Облегчилась и вспомнила:

— Господа, кто хочет простокваши?

Спросила три раза и ответила сама себе:

— Никто не хочет? Ну, и не надо… Аннушка, отнесите Марсу! Что же все молчат?

Тишина.

— Странное прилежание! Павел Николаевич, что вы там читаете?

— Книжку.

— Миленький ответ!.. Та-та-та, дорогой мой; вы взяли мою «Вторую жену»! Извольте отдать!

— Я сейчас кончу.

— Как «сейчас», когда у вас больше половины осталось? Как вы смели взять? Вчера кричал, что Марлитт могут читать только совершенно неинтеллигентные люди, а сам… Давайте сюда!

— Не отдам!

— А, так… Ну, посмотрим!

Художнику подставляли ноги, стулья, но он, прижимая «Вторую жену» к груди, летал кругом стола, как сумасшедший. За ним — докторша.

Звякали стаканы, дрожал пол, лампа судорожно мигала. Было очень весело, но докторша разгневалась и устала.

— Это насилие! Фу…

— Голубушка, Ольга Львовна, дайте дочитать…

— Да ведь «неинтересно» же?

— Ей-богу интересно, изумительно интересно.

— Ага! Ну, черт с вами, стащили — так кончайте.

Опять тишина.

Лаборант принес восемь толстых книг; тоскливо перелистывая их, пил чай, хотя не хотелось, и упорно не уходил в свою комнату, где бы ему никто не мешал. В записной книжке было подробно размечено по неделям все, что он должен был сделать за лето; но каждый вечер, пугливо пробегая свои заметки, он испытывал ту тоскливо-щемяще-сосущую спазму в сердце, которую простой народ зовет угрызениями совести.